Зачем нам нужен Илья Репин и Pussy Riot

Российская культура очень сложная и многогранная. Впрочем, как и любая другая. Но в последнее время, можно заметить, что культурный дискурс в России зашёл в тупик. И мы поговорим о том, как со всем этим быть.

С крушением СССР в Россию 90-х пришла небывалая свобода. Самая вольная пора за последнюю тысячу лет. В это время из подпольных кружков, контор и каптёрок вышли на свет непризнанные художники, писатели, режиссёры, музыканты и прочая андеграундная тусовка. Как писал о ней тогда Виктор Мизиано. Ниша актуального искусства оказывается заполненной множеством интересных личностей от Цоя до Никаса Сафронова. Но спорить о том, какое в России современное искусство, мы не будем, нам интересно другое. Почему после 90-х, когда произошёл, можно сказать, ренессанс культуры, когда 70-летняя советская фрустрация пробила все преграды, почему сейчас мы наблюдаем повсеместную сакрализацию и возвращение к корням?

В своей мюнхенской речи 2007 года, Владимир Путин закрепил в российском массовом сознании очень важный и злободневный комплекс. Путин на официальном уровне признал, что крушение СССР — величайшая геополитическая катастрофа 20 века. Спустя 16 лет после крушения, СССР превратился из абсолютного зла, которым его считала гласность 90-х, в образ великого прошлого, которое мы потеряли. Это очень похоже на то, что происходит с некоторыми людьми после смерти близкого человека. Когда мы терпим утрату, то ищем ответы перед вечностью. Некоторых этот поиск заносит в религию, кого-то — в декаданс и гедонизм. Много куда. С этим столкнулось и российское общество середины двухтысячных. В музее политической истории в Петербурге, в зале 90-х, сохранилась обложка газеты «Коммерсант», где кричащей формулировкой объявлялся поиск потерянной национальной идеи на фоне церковных куполов. Как удивлена была бы редакция раннего «Коммерсанта», когда узнала бы, как пророчески будет выглядеть их ироничная иллюстрация «настоящих ценностей». В 2007 на официальном уровне был закреплен курс на сакрализацию многих важных вещей. Вследствие этого сейчас вне закона подвергать сомнению результаты ВОВ, критиковать церковь, власть, отечественную историю и многое другое. Провозглашается так называемая духовность, которая очень и очень спорна в артикуляции. Эта духовность имеет право запрещать любой спектакль, фильм, книгу, музыку и акции. Разумеется, точно со всем этим столкнулось и искусство в России. Но что такое вообще это искусство?

Есть два очень широких лагеря людей, которые по-разному относятся к самому вопросу искусства. Первые — структуралисты — они стремятся закрепить в официальном дискурсе чёткое понимание, дать ему рамки, чтобы это понятие было удобно применять к конкретным вещам. То есть перед нами висит картина или собрана инсталляция, и человек, используя своеобразную методичку, сможет сказать, что вот это шедевр — настоящий самородок, а вот это — мазня и вообще непонятно что. Другой лагерь — постструктуралистов — совершенно противоположен первым. Они считают, что искусство должно быть открытым понятием. Это нужно для того, чтобы дать ему развиваться. Они говорят, что если убрать рамки, то оно сможет создавать новое, и постоянно ломать шаблоны, чтобы дать нам действительно интересное. Они упрекают структуралистов в том, что загнав искусство в рамки, они убьют креативность. Его ждёт судьба узких академических дисциплин — оно станет вещью в себе. Вещью для себя. Культура и искусство в этом случае не смогут быть актуальными и развиваться вместе с обществом. Именно этот спор, который начался в 60-е на Западе, мы можем наблюдать в российской постсоветской истории.

Первые 15 лет новой России были временем небывалого креатива, но потом этот самый креатив потерпел поражение от сакрального. Общество потеряло ориентиры, и начало возвращаться к образам прошлого, которые давно есть и которые вполне понятны. Как человек, который потеряв близкого, всё смотрит альбом с старыми фотографиями, вместо того чтобы идти работать и строить своё новое будущее. Он не просто возвращается к прошлому, но конструирует его. Воображает прошлое. Политолог из московского центра Карнеги Александр Баунов очень метко подметил, что свобода искусства была сильно урезана периодом Иосифа Сталина, когда Онегин обязательно в цилиндре, Пушкин — поэт, а в лесу у нас живут мишки Шишкина. А всё, что считается выходом за рамки — это не искусство. Это самодеятельность и извращенство.

Сакрализация закрепляет чёткие символы и образы на долгие годы. Дело в том, что сакрализация — это как раз рамки, которые сдерживают не только искусство, но и общество в целом. Рамки ограничивают дискуссию и творчество. Вызывают фрустрацию. В этом контексте очень интересно вспомнить цитату философа Бориса Гройса, который говорил об искусстве 19 века. Тогда в России было очень модным, даже считалось хорошим тоном, любить странное и непонятное искусство, ибо классическое было призвано показать мир, оно работало как программа «Клуб путешественников», или как передачи телеканала «Дискавери». Классика, по одной из своих функций — это инструмент созерцания, как окно туда, чего никогда не увидишь. Модерн же даёт нам образы настоящего, которые очень индивидуальны по восприятию. Это можно испытать, если посетить Эрмитаж, а потом через пару кварталов пройти в корпус Бенуа Русского Музея, где Казимир Малевич использует простые геометрические формы и контрастные цвета, чтобы показать человека с его микрокосмом. Именно это отличает его «Торс женщины» от «Вакха» Рубенса. Точно так же молодой советский авангард давал уже не прошлое (которое проклинали на чём свет стоит), а образы будущего, отвечая актуальному общественному запросу. Как писал в своё время Маяковский:

 

Отечество славлю, которое есть,

Но трижды — которое будет.

 

В такие времена образы подобного будущего везде — в живописи, кино, литературе. Классика становится рафинированным прошлым, которое вечно и незыблемо, а модерн -это настоящее с будущим. Прекрасное далёко, как поётся в той песне. Но классика она объективно есть, там не такой уж большой простор для интерпретаций, в отличие от того, что даёт нам искусство, которое творится здесь и сейчас.

Сакрализация не конструктивна. Это инструмент слабых. Она стремиться задоминировать процессы и простой человеческий поиск ответов, основанный на критическом осмыслении. Она может выступать как защитный механизм там, где государство и общество слабо. Где единственной защитой является не дискуссия и симбиоз, а агрессивное отстаивание воображаемых конструктов. Но как же тогда мы видим тот мир, в котором сейчас живём? Ведь раньше и ведьм сжигали, и учёных заставляли отрекаться от суждений о круглой земле и вообще, что за время такое страшное было? Как мы сейчас имеем сексуальную революцию, плюрализм, гражданские права, и эквадорские бананы в холодильнике? Это всё огромные усилия десятков поколений людей, которые атаковали сакральность и забирали в свою пользу нужные для себя свободы. Светскость вторгалась острым клином в плоть сакральности и отрезала от неё куски, превращая то, что ещё вчера было ценностным и неприкасаемым, святым, в гражданские права и эквадорские бананы.

Именно этим клином были некоторые представители актуального искусства 90-х и двухтысячных. Шокирующие перфомансы собакиады Олега Кулика и прибитая мошонка Петра Павленского, есть то, что стремится своей скандальностью привлечь людей к рефлексии и осознанию. В отличие от «бурлаков на Волге», которые толкали баржу, Павленский и ему подобные толкают сознание к рефлексии действительности. С этой точки зрения, Pussy Riot со своим панк молебном в Храме Христа Спасителя вполне себе выдающиеся деятели искусства, которые стремились дать церкви и власти понять свою слабость, а обществу — свою силу. Ведь новые смыслы — это одна из созидающих целей искусства. Но, как мы знаем, знаменитая «двушечка» в колонии закрепила доминирование официального культурного дискурса над авангардным протестом. Также это даёт ответ на вопрос и показывает, как в разных взглядах на одни и те же вещи Запад и «самобытная Россия» не могут прийти к согласию. Ведь светская культура Запада отрезала от церкви ровно столько, сколько ей было нужно. Церковь не выходит за рамки своей компетенции, и не мешает обществу функционировать. Многовековая борьба превратила церковь из всесильного института, который одной своей волей может уничтожить целые народы и короновать королей, в просто духовный сервис для тех, кому этот сервис нужен. Оставив от сакральности только лишь базовый стержень, и убрав всё лишнее. В отличие от России, где церковь явно выступает в роли инструмента закрепления официальной риторики власти в духовных вопросах.

Смелые идеи толкают людей вперед, и борьба с тем, что сдерживает это развитие — вполне естественное явление. Когда у человека начинает болеть зуб — он его лечит, и спокойно живет дальше. Так же, как три девушки в балаклавах в храме. Так же, как ранние советские поэты и одиозные декабристы — они уводят наш взгляд в сторону от повседневных проблем, чтобы мы посмотрели и подумали над тем, что нас ждет, что происходит вокруг нас. Тот факт, что светский клин культуры рассёк прелую плоть сакральности тогда, в неспокойные 2011-12-е годы уже означает, что культура стремится к изменениям, и не хочет прозябать в подвалах. Если человек любит классику, но в тоже время внимательно относится к современному, это означает то, что он стремится видеть мир меняющимся, а не рафинированным и полированным музейным экспонатом. Российская культура создала памятные символы в прошлом. Она же сможет создать не менее сильные современные и актуальные. Эти символы смогут быть понятными, хорошо масштабируемыми в нечто ценное и новое. Потому что искать ориентиры только в прошлом грозит рекурсией и невежеством. Так можно всё потерять.

В контексте всего вышесказанного, нам нужен Репин. Нам нужен Пушкин. Нам нужен Пелевин, Сорокин и, прости господи, поздний Никита Михалков. Нам нужны Pussy Riot и Павленский. Всё это часть нашей культуры, и всё это двигает нас вперёд, потому что обращается к разным сторонам «загадочной русской души» от Калининграда до Камчатки. Российская культура великая часть мирового наследия. У неё великое прошлое, но это прошлое не должно убивать настоящее. А на вопрос «ну что, совсем ничего святого нет?» Есть ответ, что святое есть, но люди как-нибудь сами решат, что сакрально и свято, а что нет. Без альтруизма со стороны министерства культуры.

Автор текста: Влад Чертыков